Шестая – это номер комнаты в общежитии, где мне довелось прожить первый год учёбы в Арзамасском педагогическом институте имени А.П.Гайдара. У Чехова, как известно, есть прекрасная повесть "Палата № 6". Наша комната, где на каждого обитателя приходилось чуть больше трёх "квадратов", была под таким же номером. Постоянно звучало: "Серёга из Шестой" или "Что-то в Пятой сегодня шумновато". И всяк знал, о каком месте идёт речь. Так нарицательное имя превращается в языке в собственное, отчего и пишется с заглавной буквы. Шёл 1967 год…

Ивн Ивныч

Старшим в Шестой, так сказать, её лидером, был, конечно же, Иван Иванович Шошин. И не только из-за возраста. Ребята-однокурсники чаще называли его Ивн Ивнычем. Подобной фамиль-ярности я допустить не мог. Обращался исключительно так: "Иван Иваныч". И хотя у студентов не принято величать друг друга по отчеству, здесь был особый случай. Разница в возрасте у нас была ни много ни мало – целых 11 лет.

Мне он казался человеком, пожившим на свете, с огромным жизненным опытом. По сути, так оно и было. За плечами у него – три года армейской службы. Уроженец Суморьева, где фамилию "Шошин" носит едва ли не каждый второй сельский житель, в юности работал в колхозе. Возглавлял комсомольско-молодёжное звено по выращиванию кормовой свёклы.

Звено его гремело не только в Вознесенском районе. Слава докатилась и до областной столицы. Из Горького приехали телевизионщики. Прямо в поле. А чтобы показать телезрителям, что молодые колхозницы под руководством своего звеньевого работают, не взирая ни на какие трудности, решили "вызвать" дождь.

Понадобилась им обычная садовая лейка. Привезли на телеге из Мокши бочку воды. Объяснили Ване: берись, мол, за мотыгу, вставай в борозду, а человек сзади с табуретки будет поливать тебя из лейки водой. Вроде бы идёт дождь, а звеньевой, вот какой упорный парень, работу не бросает. Лейку нашли в единственном доме – у директора школы.

– Пока снимали, да ещё получилось не с первого раза, вымок я до нитки, – вспоминал со смехом Иван Иваныч.

Сам сюжет увидеть ему не довелось. Даже если бы передачи областной телестудии транслировались в наших местах, в Суморьеве сигнал бы не поймали, поскольку в селе телевизора не было ни в одном доме.

Иван Иваныч успел жениться. Но семейная жизнь по неизвестным мне причинам не сложилась. В родных местах осталась у него крохотная дочка, на содержание которой аккуратно шли алименты. Да-да, со студенческой стипендии. Была она тогда на первых курсах 28 рублей, два рубля из которых вычитали за проживание в общежитии. Институтская бухгалтерия каждый месяц направляла в Суморьево 25 процентов дохода студента Шошина, то есть семь рублей. На последнем курсе стипендия подросла до 35 рублей, потяжелел и алиментный перевод – до восьми рублей 75 копеек.

Несмотря ни на что, на жизнь мой земляк не сетовал, приговаривая: "Закон есть закон". Жилось ему в материальном плане тяжеловато. Об отце не помню, чтобы рассказывал, думаю, что с войны не пришёл. Мать, как и все колхозные пенсионеры той поры, получала 12 рублей в месяц. Какая уж помощь самому младшему сыну?! А между тем наискромнейший обед в нашей столовой обходился как минимум в 37 копеек.

Известно, что главная радость у студента – это день получения стипендии. И пусть она грошовая, праздник есть праздник! В один из таких наш лидер бросил клич: "Может, по рублику?!" Предложение одобрено. Один бежит в продмаг, стоящий наискосок от общежития. Другой, зажав в кулаке горсть мелочи, спускается на первый этаж в буфет. Полкила кильки, по одному биточку на брата, хлеб, поллитровая банка икры (отнюдь не красной, о существовании которой мы тогда и не подозревали), конечно же, кабачковой – ну чем не царский стол для студента?!

Разлив по гранёным, наш старший толкнул речь: "Да простит меня Бог, что я совершаю очередной грех!" – и многозначительно поглядел в мою сторону, явно намекая на мои шестнадцать с половиной лет.

А ведь мог получить не только административное взыскание, но и по партийной линии. В нашем вузе, где на дневном отделении обучались 1250 человек, партийцев можно было пересчитать по пальцам одной руки. Иван Иваныч – один из них.

Был хорошо знаком с самим ректором – Евгением Васильевичем Воробьёвым, так как вместе сидели на партсобраниях. Ближе к маю договорились с ним ехать на Мокшу на рыбалку. К месту отъезда Шошин явился с сеткой-авоськой, в которой болтались два тринадцатикопеечных батона. Ректор, не пряча улыбку, поинтересовался:

– Ты со своим хлебом?

– Матери гостинец, – послышалось в ответ.

До Евгения Васильевича сразу дошло, куда они едут. Остановил "Москвич" у первого арзамасского продмага, выходит оттуда обвешанный кульками и пакетами: сыр, масло, консервы…

Был у нашего Ивана Ивановича ежевечерний ритуал: ложась спать, он снимал брюки серого цвета и через ширинку просмат-ривал на свет электрической лампочки "сидячую" часть штанов, которая, как известно, изнашивается первой. Замечал, что с каждой неделей ткань становится всё больше похожей на марлёвку, и, почёсывая лысину, сокрушался, доходит ли он в них до выпускного. Ничего, доходил! Отутюжив, выглядел огурчиком, отправляясь за заветным дипломом.

Направили его в одну из восьмилетних школ Дальнеконстантиновского района на должность директора. Чтобы вчерашнего студента, пусть уже и немолодого, сразу в директора – случай редкий в институтской практике.

Лет через восемь-десять, приехав в Горький на очередную сессию в УМЛ, как мы называли университет марксизма-ленинизма, я встретил Иван Иваныча в пельменной, располагавшейся рядом с Мытным рынком. Обнялись. Лысина его ещё больше разрослась. Но тот же лучистый блеск в глазах и оптимистический настрой. Он работал в областном институте усовершенствования учителей, который стоял где-то поблизости. Сегодня это НИРО – Нижегородский институт развития образования. Мне надо идти на занятия, ему – на рабочее место. Тепло распрощались. Как оказалось, навсегда.

Позднее мой старший товарищ работал директором профтехучилища, которое готовило рабочие кадры для завода "Красная Этна". А уже в нынешнем столетии, где-то в десятых годах, хорошо знакомый мне муж его суморьевской дочери сообщил горестную весть. Оказывается, уже несколько лет, как Иван Иванович скончался.

С ёлки на ёлку

Серёге Рыжову было за двадцать пять. Поступив в институт, со второго курса он ушёл служить. К тому же на Флот, где служба продолжалась целых четыре года. "Отбарабанив", снова сел за парту рядом с безусыми мальчишками. В мою бытность он обучался на четвёртом, последнем, курсе.

Под метр девяносто ростом. Выше намного любого из обитателей Шестой, а Ивн Ивныча – так на целую голову. Плечистый. С правильными чертами лица. По моему разумению, распиаренный Ален Делон ему в подмётки не годится. По Серёге вздыхала едва ли не вся женская часть нашего курса, а может, и факультета. Ему бы, с такой осанкой да одетому в генеральский мундир, только военные парады принимать или командовать ими.

А как заразительно хохотал, если было над чем! Заходит как-то в комнату и, заметив моё не совсем радужное настроение, спрашивает традиционное: "Как дела?" "В тесноте и без обеда", – отвечаю, переделав известную поговорку "В тесноте, да не в обиде". Казалось бы, ничего смешного. Как он хохотал! До слёз! Под теснотой понял те три с небольшим "квадрата", что приходились в нашей комнате на брата.

Человек он был занятой. То у него репетиции, то спектакль в городском драмтеатре, что в ста шагах от нашего общежития. Вроде бы даже получал там небольшие деньги. Как-то провёл меня, разумеется, бесплатно на спектакль, где играл роль революционного матроса, обвешанного пулемётными лентами.

За неделю до Нового года наш Серёга оказался нарасхват. В детсадах, школах, на предприятиях и стройках начались новогодние ёлки, где без Деда Мороза никак не обойтись. Он был наверняка одним из лучших в Арзамасе. Все данные у Сергея Рыжова для этой роли были. И фигура, и стать, и голос. К тому же не зря подвизается в храме Мельпомены.

Старался всюду успеть, так что времени не хватало на переодевание. По городу бегал или передвигался на автобусах прямо в дедморозовском одеянии. Денежки сыпались с каждой ёлки. Даже о лекциях позабыл. Потом, говорил, нагоню. Появится, бывало, часа в три, бросит мешок с остатками новогодних гостинцев на стол со словами: "Угощайтесь чем Бог послал!" Снимет подшитые валенки, отстегнёт бутафорскую бороду и завалится в дедморозовском халате на койку, предварительно попросив разбудить во столько-то.

Метаморфозы

с отчеством

Владимир Григорьевич, как называл себя Родионов, тоже прошёл армейскую школу. Тоже самодеятельный артист. Но только на институтской сцене. Сам я не видел, но рассказывали, как ему аплодировали за игру в сценке из фильма "Свадьба в Малиновке". Играл он Яшку-артиллериста с его известным монологом "Битте-дритте, фрау-мадам, я урок вам первый дам". И давал, как говорили! Вытанцовывал под стать Пуговкину.

Фильм тогда только прошёл по кинотеатрам. А когда начался повторный прокат в "Заре", посоветовал мне обязательно сходить.

Володя, как мне приходилось его называть, постоянно мурлыкал вполголоса песни, чаще всего ту, из которой у меня в памяти осталась одна строчка: "Это было недавно, это было давно".

Ему нравилось, когда его называли Григоричем. Пришёл с выпускного, похвалился новеньким дипломом, где я с удивлением прочитал его настоящее отчество "Егорович". На мой недоуменный взгляд он пояснил: "Ну, понимаешь, это самое что ни на есть крестьянское отчество. Куда лучше звучит: "Григорьевич". Может быть, не спорю.

Игра в молчанку

Другой Вова, его сосед по койке, учился на третьем курсе. На четыре года постарше меня – почти ровесники. Хороший парень. Неконфликтный. Спустя лет сорок после описываемых событий спросил как-то у коллеги, редактора газеты того района, где он работал в школе. Как, мол, там Володя? Назвал фамилию. Она (редактор) ему по возрасту в дочери годится. Говорит, что плохо его знает, и рассказала байку, гуляющую в тамошней учительской среде.

Наверное, в каждой семье между супругами время от времени случается, что часами, а то и днями друг с другом не разговаривают. У моего институтского товарища молчанка длилась месяцами, вроде бы даже по полгода. В случае крайней необходимости обменивались записками.

Понадобилось Володе ехать в Арзамас на какой-то важный семинар. Не понадеявшись на себя, что встанет в означенное время, чтобы успеть на первый автобус, оставил на столе записку: "Разбуди в шесть!" Просыпается: на часах восьмой идёт. Жены нет. Может, записку не заметила? Подошёл к столу, взял в руки. Ниже его слов крупными буквами выведено: "Сам встанешь". И три жирных восклицательных знака.

"Философский" вопрос

Декана факультета Зою Григорьевну Верхоглядову, или ЗГ, как мы её называли за глаза, наш брат уважал. Она, между прочим, жена первого секретаря горкома партии, не строила из себя учёную даму. Не имела даже кандидатской степени. К студентам относилась с материнской заботой, особенно – к ребятам-первокурсникам, прошедшим нехилый конкурс при поступлении: четыре претендента на одно место. Есть за что – отругает. Но и поможет в трудную минуту.

Если у парня по итогам сессии в "зачётке" среди "троек" мельк-нёт "четвёрка", не говоря уж об "отлично", добивалась, чтобы не лишали стипендии. Не жаловала сытых, самодовольных. Не раз повторяла: "Сытое брюхо к учёбе глухо".

Мимо кабинета ректора Евгения Васильевича Воробьёва мы проходили с замиранием сердца. Почему так, не знаю. Вроде бы обычный мужчина. Мы с прия-телем однажды его приметили в очереди, выстроившейся к пивному ларьку. Да и сам он, читая на втором курсе лекцию по философии, на минуту отвлёкся от темы и "возвратился в свою молодость":

– Мундир мой, в котором пришёл с фронта, до такой степени поизносился, что на защиту диплома вынужден был идти в лыжном костюме.

Настал час экзаменов. Вытянув билет, начинаю отвечать что-то о базисе и надстройке. Он листает мою зачётную книжку, на титульном листе которой значится, какую школу окончил её обладатель. Нарышкинскую. И вдруг спрашивает:

– В карты умеешь играть?

Вот так "философский" вопросик! Аж холодный пот прошиб.

– Умею маленько, – признаюсь еле слышно.

– Оно и понятно, – улыбается. – Проезжал не так давно по вашему Нарышкину. По обе стороны дороги и мужики, и женщины в карты режутся. Словно эпидемия захватила людей.

Развивать тему с моей стороны не имело смысла. Картёжная эпидемия на пасхальной неделе продолжалась в селе до последнего времени, правда, размах её уже не тот, какой запомнился ректору, когда они с Иван Иванычем ехали на рыбалку в Суморьево. Краем глаза замечаю, что он выводит в "зачётке" заветное для студента "хор.", и как на крыльях покидаю аудиторию.

Вместо послесловия

Уже в нынешнем столетии дважды побывал на встречах с однокурсниками. Каждый шёл своей дорогой. Юрий Григорьев и Слава Егоров стали чекистами: возглавляли отделы КГБ, первый – в Арзамасе, второй – в Выксе. Галина Родина из арзамасского села Хватовка, ещё студенткой отличающаяся особым усердием в учёбе, получила учёную степень доктора филологических наук и звание профессора. Вышли из наших рядов партийные и советские работники, директора школ и заведующая РОНО, руководители учреждений культуры. Но абсолютное большинство преподавали русский язык и литературу в техникумах, школах, профтехучилищах и даже в исправительной колонии для несовершеннолетних правонарушителей.

…Наверняка дивился, заглянув в кафе, арзамасский обыватель. Чего эти взрослые дяди и тёти горланят "Чёрного кота" и "Последнюю электричку", выясняют, что говорил князь "Ярославне в час разлуки"? На один вечер мы возвратились в свою юность.